А л е к с а н д р  Ш к л я р и н с к и й. Городская черта. Стихи. Лениздат, 1971.

За последние десятилетия наша поэзия заметно преобразилась. Элементарная поэтическая техника стала чуть ли не всеобщим достоянием, и теперь уже никого не удивишь оригинальным сравнением, многозвучной рифмой, затейливой и сложной метрикой.

Тем более теперь бросаются в глаза поэтические дефекты, относящиеся к области профессиональной техники. В стихах же Шкляринского встречаются многие разновидности художественных недостатков — от сомнительных рифм до стереотипных метафор, от пренебрежения грамматикой до безвкусицы.

Сейчас редко встретишь небрежно зарифмованные строки. А Шкляринский рифмует «живут — переживут». Сразу вспоминается нашумевшая в свое время рифма: «ботинки — полуботинки».

Или вот: «Домой иду с батоном узеньким», — пишет Шкляринский. Ну почему же с «узеньким»? Небось, батон как батон. Но в том-то и дело, что дальше будет «музыка», и, хоть убей, — надо, чтобы было в рифму.

Или пример другого рода:

Но почему, отдышавшись от смеха,
Женщины губы ловя на лету,
Слышу и слышу далекое эхо?..

«Женщины губы» — это, очевидно, женские губы, но что за смех, спрашивается? Чем он вызван?

Я уже не говорю о неточных оборотах, встречающихся на каждой странице:

Мы птицами были,
Мы просто забыли,
Что значит свободный полет перьевой.

А что, в самом деле означает «полет перьевой»?

Про Пушкина так говорится: «Он тростью сердился…»

В лексике стихотворений Шкляринского то и дело возникает сумбур. «Поузбечу», — пишет автор (заговорю по-узбекски). «Засвирелить» (поиграть на свирели). Или: «Корми его, любимая, за двух».

А в другом месте еще так:

Приносят чай и к чаю столько
Домашних теплых выкрутас… (?!)

На редкость безвкусным кажется стихотворение «Молитва». Автор обращается к бортпроводнице Маше, которую величает, ни больше, ни меньше как «авиа-Мария».

А. Шкляринский тяготеет к выспренным оборотам: «живая классика любви», «в древесном хаосе теней», «хоть заплачь похоронною сажей» (?!), «неосвещенным коридором снов», и т. д. Даже с лестницей он объясняется вычурно: «Спасибо, мой ступенчатый дракон, мой зубчатый змеюка — эскалатор».

В лирических, интимных стихах, автором овладевает какое-то восторженное умиление:

Я — сын любви. Тебе спасибо, мама,
Что ты любовью в свет меня ввела.

Но и это не всё. Есть у Шкляринского тенденция беспокоить великие тени, показывать своего героя в разрезе целого ряда грандиозных художественных явлений. Стоит ли тревожить великого голландского живописца, чтобы игриво хлопнуть его по плечу:

Что жизнь, Рембрандт?
Всего лишь ночь да тень.

Или вот например:

Помедлим на спуске…
Вот так же и Пушкин
Спускался и тростью себя понукал.

Для своих лирических героинь Шкляринский подбирает лестные домашние клички. «Ну Саския, довольна ль ты Рембрандтом своим?» (В недавней журнальной подборке стихов этого автора героиня именовалась Беатриче).

А вот лирический герой обращается к А. П. Керн:

Здравствуй, Аннушка, младая генеральша, —
Уж позволь мне так, я тоже Александр.

Дальше в стихотворении говорится, что это, дескать, ирония. Странное представление об иронии…

В стихотворении «Вид с Савкиной горки» Шкляринский восклицает:

Взлететь или прыгнуть?
К звездам или к рыбам?
Отвергнув бескрылость лопаток своих…

Но «бескрылость лопаток» — трудно преодолимое препятствие.

Встреча с новым поэтическим именем должна быть праздником для читателя. Поэт не должен спешить с изданием книги. А издательству следует внимательней относится именно к первому поэтическому сборнику автора. Иначе праздника не получится.

С. Довлатов

Звезда. 1972. № 2. С. 217 — 218.